Почему люди ходят на выборы, когда их вклад в результат равен одной тридцатимиллионной? Кто на самом деле строит маяки, тушит пожары и печатает деньги — делает все то, что мы ассоциируем с государством? Возможна ли жизнь без государства вообще и что из этого получается? При соблюдении каких условий анархия становится пригодна для жизни? Почему государство — это стационарный бандит, как правильно его организовать с помощью налоговой системы и чем чреваты революции. В четвертой лекции «Экономического факультета» Александр Аузан — о роли государства в жизни общества и о наших привычных заблуждениях на сей счет.

Вадим Новиков, куратор курса «Экономический факультет»: Дорогие друзья, меня зовут Вадим Новиков, я старший научный сотрудник Академии народного хозяйства и государственной службы, а также куратор этого курса лекций под названием «Экономический факультет», курса лекций, который организован проектом InLiberty и Фондом Егора Гайдара. Сегодня четвертая лекция, и перед началом этой лекции я прошу вас по нашей традиции отключить мобильные телефоны.

Однажды к римскому императору обратились два певца с просьбой рассудить, кто из них лучше поет. Выслушав пение первого, император присудил победу второму. Если вы видите, что здесь не так, какую ошибку мог допустить римский император, я очень советую вам стать экономистом, потому что в нашей профессии за обнаружение этой ошибки дают Нобелевскую премию. Люди, которые показали, что, если рынок не очень хорошо срабатывает, если мы не очень довольны результатами работы рыночного механизма, вот люди, которые показали, что это совершенно не обязательно повод обращаться к государству, получали Нобелевские премии. Так, один из нобелевских лауреатов Джеймс Бьюкенен в длинных трактатах написал довольно простую вещь. Он говорит, что если Джон-эгоист поступает на работу в администрацию президента США, или в Госдеп, или в другое ведомство, то он от этого сам по себе не превращается в Джона-альтруиста, в Джона, думающего только об обществе. Да нет, это тот же самый Джон, которого мы видели сначала в университете, а потом видели в частном секторе. Это одна из множества ошибок, которые делали простые люди, а до этих нобелевских открытий и экономисты в отношении государства — автоматически полагали его хорошее пение. Сегодня я хотел бы обратить ваше внимание на то, что сегодня особый день, сегодня день рождения Егора Гайдара. Мы 70 лет слушали, как поет государство, и наконец появился человек, который сказал: давайте откроем окно — надо послушать, как поет второй певец. И как бы мы ни были недовольны тем, как работает рынок, мне кажется, что при всем этом важно сохранить эту идею: нужно заслушивать обоих певцов. На сегодняшней же лекции мы будем говорить в первую очередь про государство, и декан экономического факультета МГУ Александр Аузан расскажет нам, почему государство далеко не всегда поет так хорошо, как хочется, расскажет нам, почему так происходит и как можно заставить государство петь лучше. Слово вам.

Александр Аузан: Добрый день, уважаемые друзья. Знаете, человека, который рассказывает вам о себе, называют занудой, человека, который рассказывает вам о других, называют сплетником, а приятным собеседником называют человека, который рассказывает вам о вас. Я полагаю, что вы здесь собрались для того, чтобы послушать о себе, потому что русское слово «государство» обладает одной примечательной особенностью — это в социологических опросах видно. Потому что, когда людей спрашивают, что может правительство, они говорят: нет, правительство ничего не может. А бюрократия? Бюрократия ничего не умеет. А местная власть, парламент и так далее? Нет, ничего. А государство что может? Государство может все. А что оно должно делать? Оно должно заниматься всем. Потому что государство — это кто? Это и подданные, и правители, это и граждане, и организации. Я думаю, что это такой трагический вопрос русского человека про государство. И думаю, что мы будем говорить не только про экономику, потому что это вопрос гораздо более широкий и важный, чем вопрос экономический.

КТО СТРОИТ МАЯКИ?

Есть прекрасная фраза нобелевского лауреата Дугласа Норта: «Что касается роли государства в экономике, то суд удалился на совещание и пока не вернулся». Нам же нужно ответить на другой вопрос. Фраза, которая введена в название лекции, это заблуждение, которым болели многие великие экономисты — в том числе великие экономисты — в течение 200 лет: представление о том, что государство — это такая естественная монополия по производству общественного блага. Потому что кто же иначе может печатать деньги, строить маяки, организовывать работу полиции, если не государство? Это же невыгодная деятельность-то. Значит, это должно производиться какими-то людьми, которые думают обо всех и которые, исходя из этого интереса, из интереса общественного блага, делают, что могут. Притом что совсем не были наивными те люди, которые так полагали, и в этом ряду я могу назвать величайших экономистов. Пример про то, что если бы не было правительства, то кто бы строил маяки, последовательно приводили Давид Рикардо, Джон Стюарт Милль, Джон Мейнард Кейнс. Вот мы проходим два века, трех великих людей, и они все приводили один и тот же пример. По-моему, Альфред Маршалл тоже этим грешил. Потому что действительно, ну кто будет строить маяки — ведь надо же, чтобы это была деятельность для общественного блага.

И тут нашелся зануда в другом смысле этого слова. Я имею в виду человек, который тоже получил Нобелевскую премию по экономике, это Рональд Коуз. Он решил проверить, кто строит маяки. Он пошел в архив Британского адмиралтейства и стал выяснять. И пришел к парадоксальному выводу: маяки строили гильдии капитанов судов, ассоциации судовладельцев, местные сообщества, но не государство. Да, они передавались в управление адмиралтейству, но государство этого не делало. Он написал статью «Маяк в экономической теории», поставил точку — и начались исследования, стали выяснять: а с деньгами как? Денежная эмиссия, все денежные системы, созданные правительством, погибли; то, чем мы пользуемся, — это системы банковских расписок, это системы банкнот, которые превратились в государственную систему. Но полиция, но полиция? Нет, бывает агентство Пинкертона. А пожарная охрана? Бывает добровольная пожарная охрана, бывает страховая. И в голове все зашаталось, потому что — хорошо, если не государство производит общественное благо, то, во-первых, почему кто-то еще может это делать, делать то, что не приносит прибыли, не окупает издержек, а во-вторых, государство — это что такое? Оно же есть и играет немаленькую роль. Поэтому я сейчас попробую ответить на вопрос, который обозначен в экономической теории как проблема безбилетника. В русской литературе иногда это называют проблемой халявщика. Собственно, это и есть та проблема, которая не позволяет нам понять, почему кто-то, кроме государства, может заниматься чем-то общественно полезным.

ПРОБЛЕМА БЕЗБИЛЕТНИКА (ПРОБЛЕМА ХАЛЯВЩИКА)

Давайте возьмем реальный пример, чтобы было ясно, что такое проблема безбилетника. Вот вы живете в многоквартирном доме, и тут происходит скачок напряжения, и у всех горит оборудование: видеомагнитофоны, холодильники и так далее. Вы и несколько соседей ищете общество потребителей, адвоката, с кем судиться, кому предъявлять претензии. Вопрос решается, после этого все получают компенсацию. Все знают, как вы решили этот вопрос. Хорошо, ладно, вам приятно. Потом вы обнаруживаете, глядя в окно, что кто-то собирается рубить деревья во дворе. Вы и несколько человек из вашего дома, скорее всего, тех же самых, ищете экологическую организацию, экологическую полицию и так далее и добиваетесь того, что деревья сохраняются — деревья, которые шелестят всем. И тут начинается уплотненная застройка, вы и несколько человек из вашего дома говорите: доколе, хватит уже. Продукт достается всем, благо для всех, а издержки почему-то ложатся на нас. Вот это и есть проблема безбилетника, проблема халявщика, потому что оказывается, что никто вроде бы не заинтересован создавать какие-то блага — например, маяки, потому что маяки светят всем, а издержки кто-то несет.

Никто вроде бы не заинтересован создавать какие-то блага — например, маяки, потому что маяки светят всем, а издержки кто-то несет.

Давайте попробуем решить эту задачу. Она решена в теории коллективных действий, которую создал блестящий экономист Мансур Олсон, к сожалению, он умер, будучи номинированным на Нобелевскую премию, потому что за одну постановку проблемы, а не только за ее решение, он заслуживал Нобелевской премии. Так вот, попробуем ее решить — опять, говоря не только о теории, но и о нашей реальной жизни. Для этого надо понять, что в жизни много разнообразия. Группы могут быть маленькими, могут быть большими, могут быть очень широкими, они могут быть однородными, могут быть разнородными, общественное благо тоже, между прочим, может быть разным: вот свет маяков светит всем, а домофон стоит на двери вашего дома. Домофон тоже представляет собой благо, но не для жителей соседнего подъезда, которые не могут к вам попасть, а для жителей вашего подъезда. Это клубное благо. То есть общественные блага могут быть разные, группы могут быть разные. Теперь давайте решим самую простую задачу: может ли малая однородная группа решить проблему производства вот такого маленького общественного блага — установки домофона в своем подъезде. Предположим, в доме в подъезде живут милые интеллигентные московские старушки. Они решат эту проблему — у них одинаковые представления о том, что хорошо бы на лестнице стояли цветочки, хорошо бы никто в подъезде ничего плохого не делал, у них примерно одинаковые представления о ценности денег — денег у них немного, ну, на домофон они скинутся. А вот если там живет еще парочка «новых русских», которые купили по этажу, они решат эту проблему? Да, потому что после сорока минут крика, как надо собирать деньги с богатых, с бедных, по возрасту, от пенсии, от прибыли, один другому скажет: слушай, Петь, мы с тобой тут уже больше денег потеряли, чем стоит этот проклятый домофон, давай. По 50% сложились, поставили домофон и пошли заниматься делами. Это на экономическом языке называется: частные выгоды этих людей выше, чем общественные издержки, они их покрывают, это вполне разумно, с их точки зрения.

Профсоюзы и мафия связаны не только в фильме «Крестный отец», это довольно обычная практика.

Значит, оказывается, что маленькое общественное благо, клубное, вполне можно производить без государства. А можно широкой группе произвести благо более широкого масштаба — например, законопроект? Провести, пролоббировать, принять какие-то решения или создать такую систему? Это уже более сложная задачка, но она тоже имеет решение. Лет пятьдесят тому назад в США было очень много фермеров, сейчас существенно меньше. И понятно, что они старались свои интересы представить. Но фермерская ассоциация никак не могла собрать людей, потому что какой смысл платить взносы в фермерскую ассоциацию, если фермеров много — кто-нибудь займется проблемами фермеров. Что придумала фермерская ассоциация? Вообще говоря, помните, у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» — пиво только членам профсоюза. Вот они придумали то, что в теории называется селективный положительный стимул. То есть фермер хочет идти в отпуск, а корова — нет. Значит, корову нужно кому-то доверить. Кому доверить? Другому фермеру. Какому фермеру? Члену этой ассоциации. Они стали совмещать клубное благо, домофон, условно говоря, с тем, что люди скидываются на решение общих проблем фермеров. Я могу привести положительный пример из нашей российской практики. Есть замечательное общество «Мемориал», которое вообще-то историко-просветительское в том смысле, что оно занимается очень интересными и важными исследованиями, потрясающе важными и сложными. Но оно живет как организация защиты репрессированных и членов их семей. Тот же самый принцип — положительный селективный стимул создан. И в результате в этом обществе много людей, притом что сама его деятельность связана вроде бы очень с такими трансцендентальными вопросами.

Есть и другой способ, как производить общественное благо, не имея положительного стимула. Стимул может быть негативный. Скажем, профсоюзы и мафия связаны не только в фильме «Крестный отец», это довольно обычная практика. Оставим в стороне американскую литературу, поговорим об организациях афганских ветеранов. В прессе периодически вспыхивают споры: это что? Это организации, которые применяют насилие, кого-то взрывают на каких-то кладбищах, или это организации социальной помощи? И то и другое — точно как с профсоюзами и мафией. Благодаря тому, что существует элемент насилия, удается добиваться определенных целей. Это было выяснено в США прямым расследованием правительства: так называемый закон Тафта — Хартли о контроле над профсоюзами, над свободой профсоюзов был принят, и говорили с членами профсоюзов: вот действительно мафия вмешивается? Вмешивается, говорят, но мы не против, потому что благодаря этому мы можем проводить крупные забастовки, заключать выгодные коллективные договоры и так далее. Эта жизнь устроена довольно сложно, но заметьте: здесь уже есть насилие, но еще нет государства.

Теперь возьмем самый сложный случай: если нужно произвести что-то, что нужно всем и чем будут пользоваться все. Ну, например, выбрать власть, которая будет принимать правила. Есть парадокс, который в экономической теории называется парадокс участия в голосовании. Вообще непонятно, почему люди ходят на выборы. В Италии, например, 30 млн избирателей, — вот какой смысл человеку идти на выборы, если его голос — одна тридцатимиллионная? Пошел он, не пошел он — никакого влияния. Люди почему-то ходят на выборы. Правда, не всегда. Знаете, какой есть вариант ответа на этот вопрос? На спортивные матчи люди тоже ходят, ломятся, деньги платят, чтобы пойти. А как они влияют на исход спортивного матча? Только криками, кричалками. А тут — тут можно кнопку нажать, бюллетень опустить, гораздо более высокая степень участия. Но если матч договорной, то люди вряд ли будут ломиться на стадион. Я понятно сказал? Поэтому можно создавать блага очень высокого уровня и масштаба, когда действует разнородная широкая группа — нация, но если, например, включается такая вещь, как интерес, как азарт, как желание внести свой вклад в общий результат.

ЖИЗНЬ БЕЗ ГОСУДАРСТВА

Это все теория. Давайте посмотрим на то, как реально выглядит жизнь без государства. Вокруг нас очень много примеров жизни без государства, мы просто этого не замечаем. Своим студентам я все время говорю: заметьте, мы с вами взаимодействуем не один год, а здесь нет за той дверью казачьего разъезда, а вот за этой дверью — полицейского наряда. Нет, и если вы вдруг начнете меня закидывать помидорами, то, вообще говоря, у меня нет средств противодействия, я не понимаю, почему вы этого не делаете. Но вы этого не делаете, и это нормально. Очень много процессов, где мы государство даже не ожидаем — его нет, оно не присутствует. Есть крупные исторические случаи, когда жизнь идет без государства. Например, криптонархия — интернет. Или известная история с Калифорнией. В 1846 году Калифорния была отвоевана у Мексиканского союза Североамериканскими Соединенными штатами, и в этот же момент было открыто золото под Сакраменто. Пришли американские войска с американским губернатором. Через неделю губернатор обнаружил, что войска у него нет — все ушли мыть золото. Он еще неделю управляет один и уходит мыть золото. Пару раз присылали из Вашингтона войска и губернатора, потом перестали, потому что так можно за счет федерального правительства переправить на золотые прииски массу народа. И 18 лет — 18 лет! — крупнейший штат США жил без государства. Тем не менее там регистрировалась собственность, жили семьи, осуществлялось сообщение. Оказывается, можно жить без государства довольно большим массам населения. Потом они просто позвали, пригласили государство, сказали: теперь можно, теперь приезжайте.

Если вы будете разговаривать, например, во французских университетах, то вам скажут с уважением, что основоположниками теории анархии являются прежде всего русские мыслители.

Почему? Есть модели, которые показывают смысл анархии. Модель Хиршлифера, или модель анархии, показывает, что люди могут жить в условиях безгосударственного общества, или анархии, если соблюдаются три простых условия. Первое: параметр решительности должен быть меньше единицы — то есть вы должны скорее стремиться защитить свое, чем отнять чужое, не быть агрессивным. Второе: состав участвующих должен быть более или менее постоянным, чтобы они понимали, что это не однократное взаимодействие. И третье: всем должен быть обеспечен минимальный уровень благосостояния для того, чтобы люди не умирали — от этого они становятся агрессивными. Если хотя бы одно из трех условий нарушается, анархия перестает быть приемлемым способом жизни, и причем обратно вернуться уже нельзя — это так называемый эффект храповика: в одну сторону ушли от анархии — все, вы уже вошли в ситуацию, когда есть государство. Это вообще довольно важно. Я тут называл много иностранных имен, а теперь хочу сказать о русских именах. Это же парадокс, что слово анархия в нашем словоупотреблении звучит как отрицательное и негативное. Если вы будете разговаривать, например, во французских университетах, то вам скажут с уважением, что основоположниками теории анархии являются прежде всего русские мыслители. Вам назовут Бакунина, вам назовут Кропоткина, и, хочу сказать, книга Бакунина «Анархия и государственность» предсказала тяжелые события ХХ века. В споре Бакунина и Маркса Бакунин доказал очень важные вещи, Кропоткин показал потрясающие, существенные моменты самоорганизации, когда можно жить без государства. Мне, честно говоря, обидно, что мир это признает, мы — не признаем то, что наша собственная отечественная мысль родила понимание, что без государства можно жить. Просто, видимо, наша государственная история такова, что эту мысль готовы принимать во Франции, Италии или Соединенных Штатах, потому что Бьюкенен, упомянутый Вадимом Новиковым, принимая Нобелевскую премию, назвал себя философствующим анархистом, автор теории общественного выбора. Это нормально, его там полиция не убирала со сцены при нобелевской лекции, ничего такого не было, это нормально. Потому что — да, можно жить без государства, при определенных условиях можно жить без государства. Я бы сказал, что в этом смысле государство выражает степень нашей общественной импотенции. Вот если мы не в состоянии самоорганизовываться и агрессивны, недоговороспособны и так далее, тогда государство нужно.

ГОСУДАРСТВО И НАСИЛИЕ

В итоге получается, что же такое государство, если это не монополия по производству общественного блага, не искренняя забота о наших проблемах? Вообще Ленин, который сказал, что государство — это аппарат насилия, был очень точен. То же самое более развернуто сказал Макс Вебер, он сказал раньше. Он сказал, что государство — это организация со сравнительными преимуществами применения насилия. Оказывается, что государство отличается не тем, что оно одно в этом мире может действовать для блага, — нет, государство отличается тем, что это самый лучший в мире насильник. Это его конкурентное преимущество — осуществление насилия. И теперь, сказав, чего государство не может, давайте посмотрим, хорошо ли то, что государство может быть насильником. Меня потрясла статистика, которая появилась в начале XXI века по результатам исследований века ХХ — о количестве насильственных смертей в разных районах мира за ХХ век. Понятно, что в мире были районы, например, в Центральной Африке, где государственности практически не было. Вообще в мире есть такие, всегда есть такие зоны, где государственности практически нет. Напомню, речь идет о ХХ веке, где было две мировых войны и еще тоталитарные режимы. Так вот, на территории, где государство действует, погибло примерно 1,5% мужского населения, гибель — это 1,5% мужского населения. А на территории, где государства не было — в основном племенные союзы, — погибло от 20% до 34% мужского населения. Вот что такое государство. Государство — насильник, который контролирует применение насилия, насилие, которое по идее должно применяться против другого насилия. В этом его ценность, такая у него не вполне благозвучная роль.

Но давайте попробуем понять: а когда государство вот этим занимается, очень важным для нас, например, борьбой с преступностью, потому что преступность — это и есть нелегитимное насилие, то насилие, которое нас не устраивает, может ли государство в этих условиях осуществить свою роль как благотворитель, как субъект, который думает исключительно о наших интересах. По этому поводу в экономике существует теория преступления и наказания — не по Достоевскому, по Гэри Беккеру. Но, я бы сказал, опять русские истоки здесь есть: по князю Вяземскому, потому что мы все помним высказывание про то, что суровость российских законов искупается необязательностью их применения. Вот главная формула теории преступления и наказания Беккера звучит так: предотвращение преступления является результатом перемножения уровня санкции на вероятность ее наступления, мера наказания на достоверность применения этого наказания к тому, кто совершил это самое преступление.

А теперь давайте немножко посмотрим на эту формулу. Посмотрим на нее глазами людей, которые знают, что не ангелы работают как в коммерческих, так и в некоммерческих организациях, как в государственных, так и в негосударственных, что они, вообще говоря, стремятся к тому, чтобы делать свою работу по пути наименьшего сопротивления и достигать своих целей и результатов, а не чужих. Что легче сделать, раз это сомножители: увеличить уровень санкции или добиться достоверности применения? Конечно, увеличить уровень санкции, это легче. Для этого всего-навсего надо изменить закон. А вот для того, чтобы поднять вероятность применения этой меры наказания, нужно заниматься массой тяжелой работы с неопределенным результатом. Следствие, розыск, полемика с мерзавцами-адвокатами и так далее, которые будут утверждать, что этот человек вообще не совершал преступление, а в это время кормил лебедей в детском приюте, — вот это все долго, противно, муторно. Гораздо легче изменить законодательство. Причем можно ужесточать законодательство и говорить, что будем отрубать руку за воровство. Кстати, неэффективно, потому что известно, что в средневековых городах больше всего карманных краж совершалось во время казни воров, потому что в это время люди отвлекаются очень сильно. А преступники — это люди, склонные к риску, у них повышенная склонность к риску и повышенная премия за риск. Современный Китай показал то же самое: там пирамидально по мере преследования за наркоторговлю растет количество и того и другого, и преследования, и торговли. Там не совсем линейная зависимость, но она видна.

Другой вариант: можно либерализовывать вообще-то законодательство. Это, между прочим, тоже способ извлечения дохода государства, потому что давайте будем конфисковывать — вот не будем сажать, а будем брать штрафы. Это тоже ведь достижение дохода. А вот вопрос-то главный в другом: мы-то заинтересованы с вами в чем — мы-то заинтересованы не в том, чтобы мера наказания была высокой или низкой, чтобы бюджет больше получил или меньше получил, мы заинтересованы в том, чтобы был наказан тот, кто совершил преступление. А вот это уже проблема, потому что второй сомножитель, вероятность наступления санкции, достоверность — волнует нас гораздо больше, чем государство, которое применяет эти меры. Кстати, государство, конечно, думает о том, чтобы действовать экономичнее. Именно поэтому нередко применяются не те средства в борьбе с преступностью, терроризмом, которые мы ожидаем. Скажем, самая дешевая вещь в борьбе с терроризмом — это что? Это армейская операция. Она самая неэффективная, но она самая дешевая, она политически эффектна — можно показать по телевизору, как ездят танки, квартиру за квартирой обстреливают, вот они там бегают, явное усилие правительства. Причем это независимо от страны — так действуют Израиль, Соединенные Штаты, Россия, так действуют все, потому что на самом деле часто нужна полицейская операция на месте армейской, операция специальных служб вместо полицейской, дипломатическая — самая дорогая — там, где намечают операцию армейскую. Поэтому это соображения выгоды и издержек, это понятные действия понятных людей.

Что же в этом смысле для нас с вами важно, на чем держится эта вероятность наступления санкций? На очень странных вещах — например, на правах человека. Вот тяжелая нынешняя ситуация со следствием по убийству Бориса Немцова. Почему мои уважаемые коллеги из Совета по правам человека озабочены тем, что там происходит с подследственными? Потому что есть два варианта. Можно наказать невиновного и сказать: смотрите, как мы быстро это сделали и как все у нас получилось. Но общество явно заинтересовано в другом. Оно заинтересовано в том, чтобы это не повторилось. А если наказан невиновный, то вероятность повторения возросла, потому что — а какая разница, это, знаете, как град, как стихийное бедствие — на этого упало, на этого не упало, виновный, невиновный — град не разбирает. Это характерно, скажем, для устрашающего террора в тоталитарном государстве. В связи с этим, кстати, хочу сразу обратить ваше внимание, что мы говорим о вещах вполне практичных. Дискуссия трансатлантическая между Европой и Америкой по поводу того, допустима ли смертная казнь, очень тесно связана с пониманием того, как работает вот это, как теория преступления и наказания, какие факторы здесь должны учитываться. Есть модель, созданная американским экономистом Саха, модель, доказывающая эффективность применения смертной казни. В соответствии с этой моделью каждая смертная казнь спасает от 5 до 15 человеческих жизней. Европейцы с этим не согласны. Сейчас скажу, почему и я с этим не согласен: потому что в этой модели не учтено одно — не учтено, что, кроме ошибки, конечно, суд может ошибаться, это страшно, потому что если по ошибке посадили, то выпустить можно, а если по ошибке казнили, то воскресить нельзя. Но есть ведь и еще одна вероятность, которую США не проходили, а Европа в разных вариациях проходила: когда суд, следствие, власть действуют из других интересов, когда им важно не преступника наказать, а, например, концы обрубить. Нет человека — нет проблемы. Европа в своей истории это знает. Это называется фактор оппортунистического поведения власти, носителей власти. И в этом смысле таким вещам может противостоять только либо запрет на смертную казнь, либо (а на самом деле и то, и то) соблюдение определенного стандарта прав человека, потому что тогда формула начинает работать.

ГОСУДАРСТВО — СТАЦИОНАРНЫЙ БАНДИТ

Тут скорее надо ставить другой вопрос: понятно, что государство не является монополистом в производстве общественных благ, понятно, что оно не является таким благотворителем, который действует в чьих-то там интересах; это нормально, люди, действующие в разных интересах, в том числе — в экономии сил, средств и так далее. Почему вообще государство производит общественные блага, вот что интересно. Можно привести кучу всяких соображений, почему оно не производит общественные блага или почему оно это делает плохо, но главный для нас с вами вопрос — почему оно все-таки это делает и когда оно это делает. И это последний из тех вопросов, который мне хотелось бы с вами пообсуждать. Это, в общем, любопытная проблема, и давайте мы ее попробуем решать, как математики говорят, от противного.

Государство по своему происхождению описывается очень хорошо моделью, имеющей такое неприятное название: стационарный бандит, оседлый бандит. Государство возникает как бандит. Это теоретическая модель, созданная Олсоном вместе с математиком Макгиром. Мансур Олсон был историк, а Макгир — математик. И историк Олсон показывал, как это происходит в истории Китая. К вопросу, кстати, об исторических иллюзиях: сколько сейчас разговоров насчет того, как Китай все всегда делает мудро, золотая середина, умеренность и аккуратность. Дорогие мои, Китай — это страна, которая всю первую половину ХХ века прожила в гражданских войнах — непрерывных: с восстания боксеров в 1898-м до победы Народно-освободительной армии Китая в 1949-м над армией Гоминьдана Чан Кайши. 50 лет практически непрерывных гражданских войн! Но это огромное поле для исторического исследования, и Олсон как историк смотрел, что происходит, как бандит превращается в государство. Вот если бродячая воинская часть ходит из одного города в другой, то она грабит дотла этот город и уходит. А если ее обстоятельства запирают в одном городе, что она начинает делать? Вот это очень интересно, потому что выясняется, что в этих условиях бандит заинтересован в том, чтобы людей грабить не до конца, потому что нужно, чтобы они что-то производили, растили, кормили, производили ренту. В итоге, говоря экономическим языком, бандит, который до этого инвестировал в средства насилия и истребления, начинает инвестировать в создание правил, какой-то ситуации, когда люди могут выйти из домов и заняться делом, и у него цели уже другие — они становятся не краткосрочными: ограбил, поджег, ушел, — а достаточно долгосрочными: а вдруг еще зиму придется здесь пережить или три зимы? Поэтому, может быть, даже детские сады разрешить — может быть, задержаться придется.

Вот математический и исторический анализ, которые вместе привели к определенным таким экономическим концепциям, позволили доказать, что любое государство, возникающее в качестве бандита, становится в итоге контрактным государством, которое меняет предложение правил, безопасности, ну, если не правопорядка, то хотя бы просто порядка — на ренту, на налоги. Вообще надо заметить, что это всегда простейшая, исходная формула любого общественного договора, социального контракта, то есть обмена ожиданиями между населением и властью: с одной стороны, порядок и правила, с другой — налоги, налоги в обмен на порядок. При этом, однако, выглядеть это может совершенно по-разному, и как раз сейчас я хочу вернуться к российским реалиям, потому что это довольно важно. В этом суть того, где начинается государство как производитель общественного блага, как производитель порядка. Начинается с того, на что идут налоги. Если — мы, кстати, экономисты, в отличие от политологов, мы можем, не заглядывая в Конституцию, сказать: это авторитарный режим или демократический, не глядя на процедуры выборов. Потому что это определяется по тому, как формируются налоги, на каком уровне они устанавливаются, связано это с объемом производства общественных благ или не связано, это налоги, чтобы покрыть издержки производства правил, здравоохранения, образования и так далее, или это рента правителей, а заодно некоторая доля затрат на то, чтобы население продолжало кормить правителей. Это определяется все через расчеты, через формулы, через оптимальные уровни. Но вопрос-то в другом, не в том, чтобы диагностировать, а в том, чтобы понять, как можно лечить.

ГОСУДАРСТВО И НАЛОГИ

Давайте посмотрим на нашу недавнюю российскую историю, то есть на последние 25 лет нашей жизни. Потому что я осмелюсь доказывать предположение, что лечить государство надо не начиная с выборов в парламент, а начиная с вопроса о том, кто платит налоги, как платит налоги, понимает ли он, что платит налоги и на что идут эти налоги. Мы вышли из СССР. В СССР налоги были несущественны, потому что понятно, откуда государство получало налоги — государственные организации, часть на заработную плату, доходами распоряжается государство. Но мы ушли из этой ситуации совершенно в другую страну, где непонятно, за счет чего должно было существовать государство. Наши с вами соотечественники полагают, как опросы показывают, что государство существует за счет нефти и газа, подворовывает, но что-то дает населению. Исследования, которые мы проводили, когда занимались «Стратегиями-2020», показали, что россиянин, гражданин — потому что вам скажут, что гражданин у нас ничего не платит, у нас в основном компании платят, — гражданин платит 48% своего реального дохода, как европеец и больше, чем американец, как европеец. Только он это делает незаметно, потому что это косвенные налоги в основном: акцизы, налог на добавленную стоимость, импортные пошлины и так далее. Вот как это получилось и какое это имеет значение для нашей жизни, я расскажу.

Вот входим мы в новую государственность. И в этой государственности не существует вопроса, за счет чего появляются общественные блага, кто их оплачивает, потому что ни антикоммунистический президент, ни коммунистическая оппозиция не решились рассказать избирателю, что вообще-то теперь придется платить, и дружно вводили косвенные налоги. Для человека — налоги, не связанные с ним и не связанные с тем, что делает государство. Первый на этом поле, где у товаров и услуг нет цены, нет налога за общественное благо, появляется популист, я не буду называть его фамилию. Он говорит: я дам вам все! И люди его не спрашивают, кто за это будет платить, потому что нет такого вопроса. После этого появляются обеспокоенные денежные мешки. Они говорят: он нам тут сейчас все переломает, поэтому лучше синица в руке, чем журавль, мы будем платить понемножечку, покупать голоса избирателей. Третьим действующим лицом становится власть, которая говорит: так-так-так, сейчас самая богатая группа купит парламент, сформирует правительство, поставит своего президента и установит свою монополию в стране. Мы начинаем корректировать выборы, чтобы денежные мешки и преступные элементы не захватили власть. Логично? Да. Мы прошли всю эту цепочку и в итоге свернули разделение властей, испортили институциональную среду, вошли в ситуацию, которую, вообще говоря, вроде бы никто не собирался делать. Почему? Причин, конечно, как всегда, много, они разные, не будем упрощать. Но то, что мы не можем сделать, например, качественные институты, то есть хорошо работающие правила с четким механизмом их соблюдения... Кстати, они тоже могут быть очень разные, потому что я-то считаю, что у нас очень хорошо работают институты, только они нацелены на другое — это так называемые экстрактивные институты, которые нацелены на извлечение ренты, на выдавливание. Рента же бывает не только нефтяная — можно административно выдавливать, можно извлекать ренту из того, что вы даете какие-то разрешения или не даете эти разрешения, можно извлекать ренту из того, что вы устраняете конкурентов и остаетесь одни на этом рынке. Вот для этого наши институты очень неплохо заточены. Это не так называемые инклюзивные институты, потому что исследования показывают, что европейские колонисты поделили страны, в которых они побывали, на две группы: в одних они добывали себе доходы, как в Конго, например, и там были институты экстрактивные, неприятные, а в других эти европейские колонисты устроились жить, и там — в Канаде, например, или в Новой Зеландии, — институты получились очень неплохо. И те и другие институты сделаны неплохо, просто они разное обслуживают.

Поэтому, на мой взгляд, говоря о том, как нам решать проблемы отношений с государством, я бы считал, что начинать нужно с налогов, с факта, сколько мы платим, и со способа, как мы платим. Именно поэтому я пытаюсь убедить председателя правительства, членов правительства, насколько это в моих возможностях: давайте попробуем для начала элективные налоги. Вот налог на недвижимость почти наверняка будет довольно высоким — неприятность. Хорошо, давайте дадим человеку права и возможность, как в накопительной пенсионной системе, которую обязательно надо сохранить, потому что это деньги длинные, да еще и проходящие через голову человека, они очень важны — дело не в их количестве, дело в их качестве. Так вот, давайте попробуем как в накопительной пенсионной системе: чтобы человек мог направить, может быть, на строительство дорог, а может быть — на детские сады, а может быть — на улучшение качества жилья, своим налогом проголосовать. Такое есть. Когда чиновники Минфина говорят, что это прошлый век, я им говорю: извините, смотрим на Европу — в Испании и Италии человек решает, отдать свой социальный налог церкви или правительству; в Германии есть так называемый церковный налог, который администрируется государством, а идет в пользу конфессий — человек своим евро голосует за то, какую конфессию поддержать. В Исландии человек выбирает, отдать налог церкви или университетам, на фундаментальную науку, потому что и наука, и религия — это вещи трансцендентальные, они тяжело верифицируются. Поэтому человек решает сам, обращаясь к себе по вопросу о том, что ему важнее. Вследствие этого другое понимание возникает, другое отношение. Когда в Вятке, в Кировской области, Никита Белых использовал пять лет тому назад возможности российского законодательства по так называемому самообложению — это сельские исходы могут принимать дополнительные налоги, — через два месяца, он рассказывал мне об этом, два мэра подали в отставку — притом что собрали всего по 200 рублей с человека. Почему подали в отставку? Они сказали: за нами непрерывно ходят люди и говорят: куда ты дел мои 200 рублей, покажи, почему не заделана эта яма в дороге, вообще что у нас происходит здесь, в нашем населенном пункте? На мой взгляд, это и есть начало того, что и как должно меняться.

Завершая, я хочу сказать, что я уже цитировал Ленина, автора «Государства и революции», а теперь хочу процитировать Егора Гайдара, с которым мы не были близкими друзьями, но мы вместе учились на факультете, а здесь, в двух домах отсюда, Егор сидел в здании за Пушкинским музеем — была редакция журнала «Коммунист», где Егор руководил экономическим направлением, а Алексей Улюкаев, нынешний министр экономики, был редактором моей статьи в том же журнале, и статью предложил написать Егор Гайдар. История ходит очень причудливыми дорогами. Так вот, книга Егора Гайдара называется, как вы помните, «Государство и эволюция». Я хочу сказать, в чем я, несомненно, притом что Ленин прав в определении сущности государства, согласен не с Лениным, а с Гайдаром. Понимаете, какая штука: когда нам перестает нравиться государство, когда мы понимаем, что происходит много безобразного и нехорошего, мы начинаем склоняться к тому, что это государство нужно устранить. Но есть загадка в устранении государства: чем больше вы применяете насилия к устранению государства, тем сильнее то государство, которое возникает из этого насилия. Потому что государство — это организация со сравнительными преимуществами применения насилия. Ленин ведь говорил, что за революцией наступит отмирание государства. Нет — после революции наступила эра авторитарного, потом тоталитарного государства. Чем сильнее революция, тем сильнее государство. Поэтому идея эволюции гораздо более правильная, с моей точки зрения, и в эволюции всегда нужно видеть, как строится вот эта генетическая цепочка, как тут конкурируют аллели, как тут можно менять коды. Это, может быть, не быстрое дело, но зато оно дает более надежные результаты. Потому что, как сказал Станислав Ежи Лец, он сказал, на мой взгляд, о революции наиболее точную фразу: ну, пробьешь ты лбом стену — скажи, что ты будешь делать в соседней камере? Спасибо, я закончил.

ВОПРОСЫ

Новиков: Итак, подведем итоги. Человеческое общежитие ставит перед нами множество проблем, или, говоря словами Александра Аузана, множество разных задач. Эти задачи разного плана, разного калибра стоят между сообществами разного размера: это может быть фермер, которому нужно уехать в отпуск, это могут быть жители подъезда, которые должны поставить домофон, это могут быть жители большой страны, которым нужно организовать работу полиции. У этих проблем нет единого решения и не может быть одного-единственного на все эти проблемы, на все эти задачи решальщика. Одним из таких решальщиков может быть государство. В России, в российских реалиях государство — один из наиболее популярных решальщиков. Петр Кропоткин когда-то писал про частоту обращения к государству вот что: у нас «вместо того, чтобы самим преобразовать все признанное негодным, каждый раз требуют издания закона. Стала ли непроходимой дорога между двумя деревнями, крестьянин требует закона о проселочных дорогах, обошелся ли грубо с кем-то лесной сторож — оскорбленный требует издания закона, предписывающего вежливость лесным сторожам». Неудивительно, что именно в нашей стране, где к государственному решению прибегали столь часто, именно в нашей стране стал, набрал силу философский анархизм. Россия — родина философского анархизма, во всем мире известны наши философы-анархисты Михаил Бакунин и Петр Кропоткин. Государство, как они подчеркивают, является скорее не решением проблемы, а проблемой как таковой. Государство, которое должно помогать нам, стало оплотом богатых против эксплуатируемых. В чем проблема: коротко говоря, в том, что люди не ангелы. В одном из ключевых произведений американского конституционализма, в сборнике «Федералист», говорилось вот что: «Будь люди ангелами, ни в каком правлении не было бы нужды. Если бы людьми правили ангелы, ни в каком надзоре над правительством, внешнем или внутреннем, не было бы нужды». Но в создании правления, в котором люди будут ведать людьми, главная трудность состоит в том, что в первую очередь надо обеспечить правящим возможность надзирать над управляемыми, а вот следом за этим необходимо обязать правящих надзирать за самими собой. Это сложная задача, однако это, к счастью, не школьная задача, а практическая. Это означает, что у нее может быть несколько правильных решений, и именно это создает нам основания для оптимизма.